Время всё лечит, всё забирает, оставляя в конце лишь темноту. Иногда в этой темноте мы встречаем других, а иногда теряем их там опять.
Стивен Кинг, «Зелёная миля».
За распахнутыми школьными окнами красочно сверкал и переливался апрель, и ничто тут никому не сулило последующих, перевернувших сознание событий. Кто имел желание высунуть на улицу голову, видел, сощурившись от солнечного сияния, что всё вокруг находится в непрерывном движении. Птицы щебетали как обезумевшие, шумели проезжающие мимо машины, но ещё звонче шумела, щебетала и барагозила ребятня всех возрастов. Учебный день закончился – самое время вволю побеситься. С помпезного фасада здания школы на всю эту вольницу внизу снисходительно взирали лица четырёх ангелов-хранителей, носящих фамилии Пушкин, Гоголь, Толстой и Горький. В своём портретном сходстве с утверждённым каноном ангелы эти, казалось, не имели претензий к пионерам и октябрятам и монументально одобряли клокочущий во дворе хаос. Ну, разве что Горький слегка не одобрял – если бы кто-нибудь додумался как следует приглядеться к его неоднозначному прищуру там, под самой крышей.
Эта весна, весна восемьдесят пятого, стала для Марины Сергеевны Котовой, тридцатидвухлетней учительницы биологии, весной надежд. Благодаря сложившимся отношениям с администрацией наконец-то открылись ясные горизонты. Окружающие унылые декорации рушились, а перспективы, наоборот, становились всё материальнее. Летом и вовсе маячила поездка к любимому Серёге, откомандированному в далёкую фестивальную Москву. Что ещё нужно – живи, вдыхай весну! Марина Сергеевна, кротко улыбнувшись судьбе, как раз собиралась выйти во двор и вволю надышаться, но в коридоре наткнулась на Данилыча, седого завхоза, который с обречённым видом разрушил все лирические планы, сообщив о намерении Веры Олеговны, директора школы, провести срочное переоборудование кабинета биологии. Заняться этим в незамедлительном порядке (что за административная муха укусила Олеговну?) и должны были Данилыч и Марина.
По словам Данилыча, единственные мужики в школе, трудовик да физик, сейчас находились «за скобками» (трудовик – в гипсе после производственной травмы, физик – на больничном с аллергией), так что кому и помочь ему, добросовестному труженику, как не полной сил Марине Сергеевне, хозяйке внезапно «провинившегося» кабинета? Речь, в частности, шла о двух старых телевизорах, удерживаемых чуть ли не со времён Октябрьской революции массивными кронштейнами под самым потолком биологического класса. Телевизоры эти верой и правдой прослужили школе, демонстрируя поколениям зевающих учеников передачи учебной программы или, совсем изредка, какой-нибудь выпуск «В гостях у сказки» — в качестве знака особой милости от завуча или самой Веры Олеговны. Эти телевизоры предстояло теперь снять с кронштейнов и аккуратно отнести в старую пристройку, где в преддверии летнего ремонта хранился всякий хлам.
В кабинете биологии находилось несколько детей, которые почти не отреагировали на появление старших. А чего реагировать – уроки кончились. Растерявшаяся от навалившихся забот Марина хотела, было, уже всех выпроводить к чёртовой матери, но Данилыч, оценив объём предстоящих подвигов, решил сходить за более серьёзным инструментом – так что хозяйке кабинета, занявшей заднюю парту у приоткрытого окошка, выпало его дожидаться, изо всех сил поддерживая в себе давешний оптимизм. В какой-то момент сознание Марины Сергеевны уловило, что дети читают вслух «Необыкновенные приключения Карика и Вали» — книжку из личной библиотеки Котовой, принесённой ей в школу для «всехнего пользования» и хранившейся на тематической полке, где соседство ей сейчас составляли лишь «Лесная газета» и изрядно потрёпанный «Баранкин, будь человеком!». Книга про Карика и Валю была Мариной особо ценима с самого детства, так что она без труда опознала эпизод, в котором профессор Енотов рассказывает едва спасшимся от беды ребятам про личинку муравьиного льва, этого насекомого, похожего на ленивую стрекозу, которая, в процессе охоты, выкапывает ямку на муравьиной тропе и терпеливо дожидается, когда жертва буквально свалится с неба – прямо в распростёртые объятья. Жуткий, на самом деле, эпизод для детской книжки, учитывая пассаж про два огромных крючка на голове личинки-охотника, которыми та присасывается к жертве и вытягивает из неё кровь… Старый-добрый профессор Иван Гермогенович! – именно эти его милые, старорежимные сведения сейчас озвучила Лена Климова из шестого «Б», заметно помрачнев лицом.
Марина Сергеевна полностью была поглощена процессом наблюдения за детьми, обсуждающими только что прочитанное – она даже не заметила, как в класс вернулся запыхавшийся Данилыч и громко сказал:
— А ну, братцы-кролики, берите книжки под мышки и айда все на улицу!.. А мы тут с Мариной Сергеевной займёмся государственным, понимаешь, делом…
Тащить давно никого не радовавшие телевизоры в пристройку было не тяжело, тем более, вооружившийся топором и электродрелью завхоз не так уж долго возился в древними кронштейнами, а на улице стояла райская погодка. Марина Сергеевна, волей-неволей надышавшись пыльным наследием семидесятых, по дороге пару раз яростно чихнула, а шедший впереди и открывавший все двери ногой Данилыч стойко сдерживался – видимо, для солидности. Он привёл Котову полутёмными кирпичными лабиринтами в какую-то дальнюю подсобку в необитаемой пристройке, где оба узрели лежавшего на боку брата-близнеца двух только что принесённых телеящиков. Судя по слою пыли на его полированном корпусе, сюда никто не наведывался со времён царя Гороха (читай, как минимум, – генсека Брежнева). Когда братья-телевизоры воссоединились, Данилыч вытер платком взмокший лоб и предложил Марине минут пять передохнуть, с чем она без особых раздумий согласилась.
Жаль, рассматривать в подсобке было особенно нечего (пожелтевшие плакаты по гражданской обороне да пара заскорузлых номеров журнала «Пионер», валявшихся поодаль – не в счёт), сидеть было не на чем, так что пару минут спустя Данилыч не выдержал бездействия и по-хозяйски заинтересовался лежащим на боку старым телевизором: непорядок. Марина уже стояла в дверях спиной, когда Данилыч вдруг изрёк бранное слово и недовольно заклокотал, никак не желая согласиться с увиденным:
— Вот же зараза! Это кто ж тебя, ё-моё, расколошматил?
Держа в руках безмолвную реликвию, будто больного ребёнка, Данилыч вышел вперёд – под свет тусклой лампочки. Лицо его посерело и выражало растерянность. Оказалось, экран старого телевизора был основательно разбит, а изнутри корпуса и вовсе торчали какие-то скомканные тряпки и газеты. Поохав и посетовав, завхоз поставил явно уже ни к чему не годный телек на место, не заметив, как из него на пол выпорхнул клочок бумаги. Пока завхоз, брезгливо отряхиваясь от клочков пыли, пыхтел паровозом и рассуждал о неприятном визите к Вере Олеговне (бормотал что-то там про незавидную судьбу гонца с дурной вестью), незаметно приблизившаяся Марина подняла бумажку и украдкой – на всякий пожарный случай! – развернула её. Это была короткая записка, прочесть которую было достаточно, чтоб сойти с ума от нахлынувшего страха. Котова предпочла сразу же сунуть бумажку в карман кофточки, с трудом сдерживая эмоции. Из пристройки Марина Сергеевна вышла на ватных ногах, никому ни о чём не сказав. Ещё бы: в записке, наскоро нацарапанной плохо пишущей шариковой ручкой, был указан конкретный домашний адрес в знакомом пригороде, но главное, в ней имелась по-особенному знобящая фраза: «Жду до Восьмидесятого г...да. …гда умру…». А под всем этим стояло имя – Маша Егорова. Марина Сергеевна почувствовала головокружение и презрение к бездушным шутникам: ученица 10 «А» Маша Егорова пропала без вести ровно десять лет назад. Ходили слухи о жестоком убийстве (нашли только осколок окровавленного стекла), да и чего только не обсуждалось в этой связи. Милиция в ту пору сбилась с ног, всю школу поставили на уши и обыскали с собаками весь город и окрестности – тщетно. А сколько у каждого учителя было тогда вызовов к следователю, даже старого директора сняли с работы! Ну, а после – как отрезало. Дело отправили в архив, Маша Егорова сделалась городской легендой.
Всю ночь Марина терзалась сомнениями: нужно было, конечно, сразу отнести записку в милицию, но что-то внутри упрямо убеждало её этим порывом пренебречь. Несколько дней стёрлись бесследно, будто мел с доски. С телевизорами возились во вторник. А в ближайшую пятницу потерявшая сон Марина Котова, едва сдерживая нервную лихорадку, проехала несколько станций на электричке, после чего села в автобус и устремилась по адресу, указанному в найденной записке. Она надеялась, что всё это подлая шутка, поскольку иначе и быть не могло. Указанный дом и впрямь существовал – он находился в самом конце улицы. Поднявшись на пятый этаж, Марина подошла к двери нужной ей квартиры и нажала холодным пальцем на звонок. К двери никто не подошёл. Позвонив ещё раз, и ещё, затем сделав пару десятков нетерпеливых шагов по площадке, она собиралась уходить, когда дверь беззвучно распахнулась. Котова ощутила приступ тошноты, охнула и едва не потеряла равновесие: на пороге стояла грустная, но миловидная молодая женщина лет 25-ти, в которой без особых усилий Котова узнала давным-давно пропавшую Машу Егорову.
С чувствами всё было совсем непросто, а слов – не было вовсе. Марине происходящее казалось непостижимым, свинцовым наваждением. Изощрённой театрализацией. Успела лишь механически спросить про туалет, где её моментально стошнило в покрытый паутиной – ох, мать моя женщина! – унитаз.
Квартира совсем не оставляла ощущение обжитой, её будто бы лишь наскоро прибрали после звонков в дверь – а хозяйке квартиры понадобилось значительное время, чтоб рассказать Марине свою драматическую и полную абсурда историю. В свою очередь, Марине было необходимо себя убедить, что она беседует не с давно остывшим трупом, а с реальной, успевшей вырасти и остаться неузнанной (каким образом??) Марией Егоровой. Затерявшейся в вечности – десять лет назад. Грызли безвкусное печенье и пили чай, который успевал остыть невыпитым. Чай делали погорячей и снова пили остывшим – промочить сухие рты. В какой-то момент Котова пришла к выводу, что с ней разговаривает сумасшедшая. Никак по-иному было не объяснить озвученные подробности:
— Мы ведь тогда жили совсем близко от школы. Я и мама. Отец умер рано, так что я его даже не помню. Он был инженером-строителем. А мама занималась необычными вещами. Она была, давайте обозначим таким термином, тайным спиритом – зарабатывала на сеансах, тем самым неплохо нас с ней обеспечивая, хоть числилась на скромной ставке в краеведческом музейчике. Спиритизм – далеко заводящее хобби для любого Homo Soveticus, согласитесь. На проверенных квартирах по всей стране, а бывало и прямо у нас дома, в наглухо конспиративном режиме, собирались богатенькие клиенты – почитатели Аллана Кардека, поклонники теорий духовидца Сведенборга и магнетических практик Месмера: зажигали свечи, крутили доску Уиджа, общались с духами. Мне было строго-настрого запрещено что-либо рассказывать в школе, да я и не собиралась. Наблюдала за ходом сеансов из-за плотной шторы в соседней комнате. Любовалась мамой и тут же покрывалась дрожью от того, что наблюдала.
Однажды к группе маминых коллег присоединился Ящер – позвольте уж, я буду так его называть, человеческого имени он в моих моральных координатах не заслужил. Обходительный, пахнущий заграничным парфюмом толстячок – всякий раз являвшийся в стильном плаще и шляпе, буквально киношный итальянец. Брови чем-то подкрашивал, что ли, таких чёрных в природе не встретишь. Ящер оживил… Ну да, он ещё как оживил, чего уж там, своими визитами устраиваемые мамой сеансы, был галантен и услужлив – особенно, опять же, с мамой. Интеллектуал, балагур… Гореть ему… (Егорова закашлялась и отхлебнула из чашки). Но давайте уж, Марина Сергеевна, отсечём тут лирические отступления и перейдём к сути: Ящер оказался специально прикреплённым сотрудником Комитета (тут в голове Котовой зажглась лампочка: муравьиный лев!). И задачей его было – аккуратно, с юридическим основанием, подвести всю мамину группу под монастырь.
Тут Егорова впервые скривилась улыбкой. Марине же было не до улыбок.
— А что ему было нужно, чего он, этот Ящер, добивался?
— Это я только сейчас вижу ситуацию насквозь, а тогда... ссыкливой дурочкой была. Очевидно: ему требовалась провокация. Раз за разом, очень мягко, но назойливо, предлагал выбирать для общения на встречах (мы называем сеансы встречами) такие фигуры, одни имена которых могли вызвать, кроме, разве, брезгливости, весьма специфический интерес. Всякая одиозная белогвардейщина, какие-то высокопоставленные фрицы, церковники, припечатанные зубами к стенке националисты, философы-антисоветчики… Карикатуры Кукрыниксов в «Правде» видели? Вот, такая именно братия – ну, прям, натурально, их типажи. Мама долго держалась, отговаривала от сомнительных авантюр. Мы же работали с восемнадцатым, девятнадцатым веком, поймите разницу. Нас не интересовала политика! Но уже и наш медиум Зураб был этим «оборотнем» изящно обработан, и вся группа. Были готовы распечатать ящик Пандоры новейших времён и тем самым…подписать себе политический приговор (Марина снова подумала про кровожадную личинку муравьиного льва). А мама – держалась. И пока держалась, по уши втрескалась в это чудовище. И я так понимаю, он добился-таки своего, довёл группу до цугундера. А влюбившуюся мать попросту использовал. Ни её дальнейшую судьбу, ни результата усилий Ящера мне узнать в итоге не удалось.
— Что же с вами случилось, Маша? Мы до сих пор так ничего и не знаем.
— Всё будто вчера. Мама назначила очередную встречу – предупредила, чтоб я возвращалась поскорей. А я задержалась в школе, из-за грозы. Разразился такой ливень, что хоть садись в лодку и плыви. Небо полыхало от молний. Пришлось коротать время как-то. У нас в школе, вы хорошо знаете, Марина, было два кабинета с телевизорами – ваш и литературный. Вот, в литературном я и пережидала ту грозу. Под самым потолком работал один из телеков, мы его, помню, включали, забираясь специально на стул. Я тогда была одна – и была адски напугана. Угнездилась на подоконнике, приоткрыла окно. И, как тут найти слова… что-то случилось. Ударила небывалая какая-то молния – одновременно здесь и как бы в экране работавшего телевизора. Вспышка под потолком и вспышка в голове. Всё раздвоилось… Это как сон при гриппе, точнее не скажу. И я – натурально испарилась в этом мире. И там, в промежуточной реальности, застряла – как в первом круге ада Данте Алигьери, если понимаете… Десять лет невыносимого плена. Я и сейчас живу там, в том аду, девочка-подросток Маша Егорова в грозовом моменте весны семьдесят пятого – а «здешней» мне лучше совсем не верьте. Та, что сейчас перед вами – говорящий призрак, фантомчик. Телевизор в литературном классе, естественно, демонтировали, он ведь прямо разорвался тогда – отрезав мне «пути отхода» в привычную реальность. Закоротило будто что-то.
Впрочем, не берите в голову, Марина…Сергеевна, это сложно для понимания. Я сумела вернуться, мучительно отыскав другой коридор. Не спрашивайте, какими усилиями это далось. Но там, в условном моменте, всё неумолимо истончается, тает, зримо превращается в ничто. А здесь я так и не воплотилась в полной мере. Поэтому в моей записке говорится о 1980-м годе. Позже надеяться было уже, видимо, не на что. По идее, за пять лет нужно найти кого-нибудь, кто бы смог пройти туда, ко мне, чтобы нарушить сбой времени и меня из этой тюрьмы выудить. И, возможно, как-то спасти маму от Ящера-провокатора – разоблачить мерзавца в её глазах. Но прошло уже не пять, а десять лет, я по-прежнему на поводке, как забытый у магазина пёсик… Сама к себе я вернуться не могу. Думаю, скорее всего, там, в моменте прошлого, уже всё окончательно истончилось и истлело.
Егорова нахмурила лоб и вязко произнесла:
— Ну, и… Вот, нашла я записку. Станете предлагать мне влезть в какой-нибудь…старый телевизор?
Сбитая с толку иррациональностью, Марина всё сильнее чувствовала страх и тревогу, но было что-то ещё. Какой-то непреодолимый порыв.
— Лезть никуда не надо, здесь недалеко. Зонтик только возьмите.
Они прошли пешком пару километров под дождём и, миновав огороды с развалившимися сарайчиками, оказались на пустыре, больше всего похожем на ликвидированное кладбище. Там, среди полуразрушенных бесхозных построек и могильного тлена, находился портал, из последних сил контролируемый Егоровой. Пахло сыростью и нечистотами. Марина Котова будто находилась под гипнозом. У неё не было опоры. Все её инстинкты дремали, вся её воля была скомкана, когда она делала шаг в неизвестность, клубившуюся за проржавевшей и вычурной оградой. Всё, что она успела почувствовать и осязать – не было едва скрываемой болезненной улыбкой на лице молодой женщины, которая её сюда привела. И которая сейчас так пристально наблюдала сзади за каждым её движением. Это была — стена проливного дождя, чёрная арка огромного дома, сумерки незнакомого помещения, плавающие в воздухе силуэты. Она повернула голову и, словно на запылившемся экране, узнала совсем ещё юную Машу Егорову, увидела тени каких-то людей, склонившихся над нечётко видимым предметом. Среди этих людей выделялся чернобровый, полноватый мужчина, галантно, будто всем окружающим напоказ, державший за руку свою спутницу.
Котова приблизилась и что-то прошептала незнакомке на ухо, разглядывая крупный изумруд, мерцающий в золотой пусете. Незнакомка встрепенулась. Галантный мужчина, уже едва различимый, этого не одобрил, налившись гневом и пригрозив Марине исчезающей, трёхпалой рукой.
После этого исчезло всё – словно за спиной в темноте захлопнули дверь.
И.Ш. / 11-12.08.2020 г.