Когда-то я увлекался динозаврами – согласно одной теории, они вымерли оттого, что захлебнулись в собственном навозе.

Дэвид Митчелл, «Сон № 9».

У вычурного особняка, нависающего над одним из бесчисленных переулков старой Москвы, была богатая история. Это сейчас тут позвякивал тарелками трактир «На курьих ножках», а при царе Горохе в особняке располагался мирный больничный морг. После революции больницу снесли, морг расселили, а в особняк въехала ВЧК. Чекисты засучили рукава, славно потрудились по данному адресу и растворились в близоруких осенних сумерках сразу после войны, увезя в неизвестном направлении три грузовика документации, пузатый сейф с золотишком и разноглазую немецкую овчарку по кличке Белла. С тех пор в особняке функционировал детский садик для отпрысков работников органов госбезопасности. Со временем дети как-то сами собой повывелись, особняк захирел и таращился на безлюдный переулок пустыми окнами. И только занесённый песком фонтан во дворе с выложенным кирпичной мозаикой Железным Феликсом напоминал об утраченном веселье и – всепобеждающей жизни. Особняк зажил по-новому в середине девяностых, когда его перепрофилированием в объект общественного питания занялась фирма «Карфаген», директором которой номинально числился Семён Аристархович Робинзон (в восьмидесятые годы – подающий надежды авангардный художник), а реальными делами заведовал нигде не числившийся человек, которого все знали под именем Лёха Пластырь.

Так уж повелось у Робинзона и Пластыря с детства: оба росли в одном дворе, только Сёма Робинзон учился в художественной школе, а Лёха Пластырь…в общем, и ежу понятно – Лёха Пластырь нигде не учился, и диплом ему дала улица. Однажды Сёма, шмыгая веснушчатым носом и поблёскивая очёчками, брёл из дома на очередные занятия, и вдруг кто-то стремительный вырвал у него тубус из утративших цепкость ручонок, одновременно закрыв Сёме лицо козырьком кепки. Когда козырёк вернулся на место, перед опешившим пацаном стоял классический киношный хулиган с папиросой в зубах и, поигрывая конфискованным тубусом, пробасил: «Слышь, мелкий, а ну, деньги на бочку!». У Сёмы только и было с собой в карманах, что половинка недоеденного яблока и 20 копеек на субботнее мороженое. Через пять минут был сформулирован не имеющий срока устный договор, суть которого Пластырь, сплёвывая под ноги яблочные семечки, изложил так: «Теперь с тебя, мелкий, будут еженедельные 20 копеек, а с меня, мля, – твоя охрана». Зачем миролюбивому любителю рисования Сёме нужна была охрана, Сёма так и не понял, но руку Пластырю в знак договора пожал. На всякий пожарный. И только затем, поглаживая запястье, вежливо попросил обратно тубус. И очки.

…Трактир «На курьих ножках», вообще-то, все завсегдатаи называли «На курьих жопках». С чего бы так? Да просто в этом заведении не было привычных стульев. Вместо них полагалось с достоинством восседать на высоких ступах, которые всё время со скрипом раскачивались, а официантки и официанты обслуживали столики исключительно верхом на летающих мётлах (траты на технические ухищрения, ясен перец, входили в ценник). Когда посетитель попадал с улицы внутрь, перед его глазами оказывалась привлекающая взгляд искусственными мухоморами лестница и огромная дверь с изображённой на ней Бабой Ягой работы известного живописца Ивана Билибина. Функции дверной ручки выполняла сухая древесная ладонь Яги. Заигрывание с нечистой силой, вообще-то, изначально имело свои негативные последствия. Жарким летом 1994-го, перебрав «карманного» вермута, из-под высокого свода особняка свалился с шатких лесов один из реставраторов – некто Пал Палыч. Фамилию его сроду никто не мог ни запомнить, ни правильно выговорить, поэтому до падения он звался Пал Палычем, а строго после – Упалыч. Происшествие спешно пришлось разруливать, ясное дело, не лишившемуся от ужаса дара речи номинальному директору «Карфагена» Робинзону, а быстрому на реакцию Лёхе. Он подключил связи, отправил скрюченного Упалыча в лучшую клинику, за три недели поставил страдальца на ноги (тот поначалу снова упал, но быстро всё осознал и окончательно пришёл в норму) и так как-то само собой вышло, что стал этот Упалыч при Лёхе, вроде как, телохранителем, а точнее – его правой рукой. Эта рука, собственно, десять лет спустя и протянула Пластырю мобильник, заверещавший песней в исполнении Григория Лепса. Разговор был долгим и эмоциональным. Из всей невнятной тарабарщины, прозвучавшей теперь уже в исполнении Пластыря, находившийся поблизости Упалыч успел отметить для себя три наиболее часто повторяющихся слова: «Светка», «Уровень» и «Тема!». Когда Лёха закончил разговор, он повернулся к Упалычу и пояснил расклад: «Светка, мля, звонила, подруга дней суровых. Короче, это, в Кремле выставка современного искусства, думать некогда, звони, это, Робинзону – он у нас, мля, как-никак художник, пусть тащит в «Курьи жопки» все свои дурацкие картинки, перетрём тему, пожрём и двинем в оргкомитет! Будем коллективно выставляться, чё!». Упалыч ничего не понял, особенно про коллективное. Но Робинзону – позвонил.

Через час Лёха Пластырь, Упалыч и примчавшийся с плодами своего изрядно запылившегося творчества Сёма Робинзон восседали на шатких ступах в малолюдном из-за раннего времени трактире «На курьих ножках». Сёма сообразил, что дело может выгореть серьёзное, выставка – редчайший шанс засветиться по блату, да ещё не где-нибудь, а в Кремле! В общем, он предстал перед товарищами в костюме цвета сливочного мороженого (по всей видимости, ЭТО мороженое стоило гораздо дороже двадцати копеек), а в глазах Сёмы искрилась почти забытая авангардная юность. Едва угнездились, зажужжал моторчик электрической метлы, и в воздухе нарисовалась Ленка Рыжая, лучшая официантка «Курьих ножек», с подносом, на котором ароматно дымились три тарелки наваристого борща. Но что-то пошло не так: то ли гороскоп у Робинзона в этот день был скверный, то ли Ленка перестремалась начальства, то ли метлу как следует не зарядили после ночной смены… В общем, занесло Ленку в полёте (она только крякнуть и успела), и окатило Семёна Аристарховича борщом, и залило кроваво-свекольным этот его сливочный костюм. Спустя полчаса всё устаканилось: Робинзона переодели в кулуарах подсобки, Ленку накачали валерьянкой и выгнали к чёртовой матери, новый борщ (а к борщу ещё и полноценный обед на три персоны, а также бутылочку водки «На берёзовых бруньках») поднесли. Роль утешителя и сглаживателя ситуации взял на себя, как всегда, Лёха.

Тему перетирали основательно, буквально до зеркального блеска. Звучал, по традиции, лишь один голос. Пока Упалыч с твердокаменным лицом вглядывался в глаза Ивана-царевича, нарисованного на стене трактира, и налегал на еду, а Робинзон в костюме с чужого плеча морально и физически остывал после опрокинутого на него борща, речь держал одухотворённый Лёха. Зерном этой речи была мысль: «если не сейчас, это, то когда, и если не мы, это, то кто?». Робинзон с привычным с детства смирением узнал, что он никакой не бывший, а реально действующий мастер кисти и мольберта, а самое главное – он является участником художественного дуэта под руководством понятно кого. Сходу придумали название дуэта – «Господа–товарищи». В общем, обед был съеден напополам с сахарными иллюзиями, при этом водка выпита в три приёма (то ли вкус брунек приелся, то ли что-то ещё). Под конец беседы особенно налегавший на спиртное Робинзон, икая и косясь на мозаичного Дзержинского в фонтане под окнами, окончательно переключился на судьбу употреблённого напитка – громко рассуждая о том, что при таких объёмах выпускаемой продукции заводу нужно иметь берёзовую рощу размером с пол-Сибири, да чтобы ещё и весна была круглогодичной, и чтоб под рукой был батальон дрессированных белок для сбора пресловутых брунек… В себя Робинзон пришёл, всё ещё развивая водочно-берёзовую тему, но находился он уже в оргкомитете кремлёвской выставки. Было это в окрестностях «Третьяковской», куда Упалыч с Лёхой доставили разводящего антимонии Сёму вместе со всем его авангардным творчеством. Творчество было упаковано в старенький облупившийся тубус.

В оргкомитете сидела Светка. Светка оказалась пышной дамой с лицом комиссарши. Лёха её помнил по каким-то другим ракурсам, так что сразу осунулся и поскучнел, впал в задумчивость. Через десять минут стало понятно, что концепция меняется: никаких «Господ–товарищей», в Кремле выставляется только Лёха! Это и понятно, Сёму Робинзона Светка в суровые дни своей юности не знала, а если бы и знала – прошла бы мимо. Кстати, Робинзон предпочёл знакомству со Светкой уютный, утеплённый серыми комочками шерсти кошачий угол в офисе оргкомитета, так что с творчеством новоиспечённого современного художника Лёхи Пастыря (а Светка убедительно настояла на подобном изменении имени) знакомились без Сёмы. Когда Лёха открыл тубус Робинзона, первое, что он оттуда извлёк, был кроваво-свекольный пиджак с оттенками сливочного мороженого. После возникшей паузы Светка, привыкшая и не к таким инсталляциям, авторитетно заявила: мол, вполне можно выставить под названием «Костюм цвета замороженного Брэдбери». Лёха мельком взглянул на ничего не понявшего Упалыча, после чего ухмыльнулся и бережно водрузил экспонат на стол. Следом из тубуса на свет божий был извлечён холст, с которого на зрителя смотрели музыканты группы «Led Zeppelin», одетые во вражескую униформу времён Второй мировой. Вообще, это был старинный постер из венгерского музыкального журнала, а форма была по-хулигански пририсована. В руках ухмыляющихся «цеппелинов», как на каком-нибудь агитационном плакате, трепыхалось тщедушное тельце светловолосой девушки (подклеен вырезанный ножницами фрагмент из журнала, к музыке отношения не имеющего), а над этим всем красовалась надпись, сделанная алой гуашью через трафарет: «ОНИ ЕЁ ЗАМУЧАЛИ!». А больше в пыльном тубусе Сёмы – ничего не было.

Светка ещё раз посмотрела на костюм замороженного Брэдбери. Почувствовавший крах сахарных иллюзий несостоявшийся современный художник Лёха рефлекторно полез в карман за оружием. Сёма икнул в кошачьем углу оргкомитета.

В повисшей после этого тишине Упалыч задумчиво произнёс:

– В натуре. Не меньше батальона белок.

И.Ш. / 1.10.2016 г.

Иллюстрация — Иван Яковлевич Билибин, «Баба-Яга» (1900 г.)