Мирон, сын Луки, смотрел на город с востока,
Живой самогон закусывал ветчиною.
Разглядывал над балконом звёзды, вот только
В душе его отражалось что-то иное.

И телик его молчал: сломалась антенна,
И радиоточка хлюпала, как болото.
А там – болтовня Розенкранца и Гильденстерна,
Щекочущий нервы зов осенней охоты.

Мирон, сын Луки, кормил консервами кошку,
Играл в домино со второй (нет, с третьей) женою.
Но даже если тиранил сына, Алёшку,
В глазах его отражалось что-то иное.

И не было никакой особой тревоги,
И не сказать, чтоб совесть люто терзала.
И если в стужу ныли мёртвые ноги,
Оставленные в бою, – сивуха спасала.

К нему в военные сны летала ворона,
Сбивала с носа очки, питалась виною.
И как ни жалили грудь медали Мирона –
В слезах его отражалось что-то иное.

«Ведь было что-то… но это что-то разбили.
И надо б склеить, сложить… А как же иначе?..
Но далматин Алмаз – пять лет как в могиле,
Двустволка ИЖ-27 – ржавеет на даче».

Он заводил видавший виды будильник,
Он грохотал протезами возле лифта.
Никто не знал, к кому, похмельный, ходил он,
Кто ждал его в кафе с названьем «Лолита».

Была одета в чёрное незнакомка,
Касавшаяся лица щекой ледяною.
И музыка за стеклом играла негромко,
Но он сидел и слышал что-то иное.

Мирон, сын Луки, так жаждал этих касаний,
За привкус крови и льда отдав всё на свете.
И если б он посмел следить за часами,
Он мог узреть Её в любом из столетий.

12-13 ноября 2020 г.